смотри, не выплесни наружу:
в горячей кружке понедельник,
вино и мед, декабрь и стужу
своей щетиной двухнедельной
стреляют печки, крутит серость
свои истлевшие винилы,
тепла вовнутрь бы хотелось,
но там метель сопит в затылок
своим большим укутай шарфом
тоску из серого гранита
в желудке платяного шкафа
найди иллюзий перешитых
достань, надень, сиди, готовься:
я прорасту сквозь лед и крышу
не хмурься и не беспокойся,
ты обязательно услышишь
приезжаешь в свой личный рай и привозишь с собой себя.
не заткнуть миллионов мнений, не научиться
швы, поросшие твердой наледью, мысленно теребя,
догадаться, что безуспешно вот так лечиться.
приплываешь в какой-то порт и привозишь себя с собой —
основательно упакованного в клеенку,
и прекрасный твой план затеряться дает аварийный сбой,
и тебя сразу увековечивает на пленку
а попробовать ничего в чемодан свой большой не класть —
ни вопросов, ни геотэгов, ни кинокамер
чуть сойти с корабля, улыбнуться, зажмуриться — и пропасть,
и смотреть, как весь мир улыбнулся тебе и замер
снять и выбросить все часы, наблюдать, как они плывут,
обрастая вокруг кораллами и планктоном,
обернуться на звук стрельбы — и смотреть в честь себя салют
в этом городе, остывающем, многотонном,
открывая глаза и рот, и нараспашку себя всего,
принимать частоту сигнала большой антенной,
замереть, ощущать, как внутрь тебя капает вещество,
выплавляя тебя незапертым, совершенным
сесть, зарыться в песок, кричать, как большой деревянный бог,
о любви своей к человечеству и маршрутам,
а потом осознать, что пробовал, верил в себя — и смог
затеряться и стать счастливее на минуту
старый шаман остужает кофе,
крепкий, как злобный февральский ветер,
стылый и резкий, как буря в профиль,
острый, ненужный, как все на свете
он неизвестен в контексте мира
и незначителен для планеты,
мантия вытерта, в шляпе дыры,
дом обезлюдевший, непрогретый
медленно варит остатки зелий,
варится в собственном позабытьи,
нет всеобъемлющей больше цели,
нет больше сна на его орбите
может, однажды вернется правнук,
будет беззлобный и отогретый,
вылечит гордый и неисправный
мир, и наступит большое лето
верить в планету и ставить чайник
вместе теперь будут два шамана,
словно нет шутки необычайней,
чем расписания, сны и планы
ну а пока мы играем в профи,
там, за окном завывает ветер,
старый шаман остужает кофе,
крепкий, ненужный, как все на свете
евгений сложил на коленях руки, евгений сидит и ждет,
пока он проснется от адской скуки, пока на него сойдет
какое-нибудь из больших открытий, какая-нибудь из книг,
что будто бы станет ему учитель, расскажет, как он возник
от скуки евгений не знает места, от грусти пришел в собор
как будто бы что-то из снов и детства застало его в упор,
как будто теперь ничего не важно без моря и янтаря,
как будто ему кто-то емкий скажет, что прожитый день - не зря
когда-то евгений казался молод, искал золотых путей,
был горд и прекрасен, и нос проколот, и жаждал больших идей,
но, разочарован в идеях емких, потерян, почти забыт,
со сломанным носом сидит в потемках, без космоса и орбит
он ждет, что его настигнет нечто, и станет чуть-чуть ясней,
что это за жизнь, что опять не лечит, и кто тут счастливчик в ней,
опять собирать себя по крупицам превыше его надежд,
вот тут бы растаять, пропасть, разлиться без стяжек и спецодежд
евгений сложил на коленях руки, оставил постылый пост
"но я же неглупый, не близорукий, ну как я не вижу звезд?"
а купол над церковью необъятный, велик и несокрушим,
как будто бы думал "евгений, ладно, ты выйди и не смеши"
в нелепый и неприметный портовый город
давай мы приедем и море себе присвоим
как будто не существует ни договоров,
ни чаек, что в нем хозяйствуют плотным слоем
давай по дороге заедем за чемоданом
и море в него внимательно упакуем
посмотрим, как будет совестно капитанам
к нему пришвартованных лодок за месть такую
в стране, где шторма и бури настолько часты,
что можно давать имен им, поить их кофе,
приклеим немного моря на леикопластырь,
оставим себе на память о катастрофе
а утром нальем это море в кувшин из глины,
чтоб пить его, не покидая пустой квартиры
зимой, неоправданно тусклой, сырой и длинной,
у нас будет море в качестве сувенира
просто так иногда раскаляется воздух: совсем ничего такого
пустяки, просто пальцами можно потрогать густейшую взвесь, как воду
набираешь горячего воздуха этого в легкие, и основы
начинают гореть, не оставив внутри ни дыхания, ни свободы
кислород заменяется ярким пылающим пламенем внутривенно
ну а как им дышать, и ты хлопаешь ртом, как большая пустая рыба,
ну а сколько же ты так прохлопаешь, маленький ты и несовершенный,
три минуты назад научившийся с гордым лицом говорить спасибо
это слишком запально, когда кто-то третий у вас замечает искры,
и когда этих третьих становится много, как не раскалить пространство,
либо сразу достань эти спички, тряпье, и заполни огнем канистры,
либо просто смирись и ударься в религию, странствия, дно и пьянство
либо просто купайся в огне, но внимательно: спалит ведь без остатка
за любое движение неосторожное или любое слово
эти искры пока осязаемы между двумя, никому не сладко,
просто так иногда раскаляется воздух: совсем ничего такого
приходи, из карманов руки не вынимай,
подогни под себя колени, сиди, внимай,
как тебе зададут десятки больших вопросов
ты не сможешь найти ответа ни в ту же ночь,
ни потом, через год, не дернись, не обесточь
вязких мыслей своих ядовито-живую россыпь
может, все было нужно затем, чтоб тебе в виски
задавали вопросы эти, и из тоски,
из пробоины резонировал гулкий воздух
а вокруг тебя расплывался объемный мир,
и, как крошечный неизбежный ориентир,
этот громоподобный шум был в тебе воссоздан
ни сейчас, молодой и смелый, ни через шесть
не услышишь таких вопросов, какие здесь
задаются тебе и ждутся на них отгадки —
ты останешься голым, честным с собой самим,
а вокруг тебя будет зябкий ноябрьский дым,
в старом городе расстелившийся по брусчатке.
пока мы мерялись килограммами и контекстами,
пока сжигали церковный ладан по воскресениям,
весь этот мир исходил спецакциями, рефлексами,
каким-то чудом еще поверив в свое спасение
пока измятенький неизвестный искал прекрасное
в стекле бутылочном, чтобы сдать его и прославиться,
мы становились совсем покорными и согласными,
опять привыкнув очаровательно пить и нравиться
как в этом списке километровом успешных личностей
вдруг оказались не те, кто выучил цену нежности,
как научиться такой приглаженной симметричности,
такой смиренности, и покладистости, и свежести,
пока нас выучили не ждать, а кусаться первыми,
а если ждать, то уметь страдать и гордиться навыком,
мы так и выросли идеально недостоверными,
объемом фейковых истин переросли наставников
и, каждый вечер воткнув в розетку свои сомнения,
пустив по венам чаек в попытке сосредоточиться,
опять по скидке пытаясь выкупить вдохновение,
в почтовый ящик бросают полное одиночество
вот у трапа виднеются стыки, как шрамы у этого аэропорта,
по наклейкам твоих чемоданов не вычислить, сколько им было лет
что же ты за товарищ? спрашивают. что за личность? какого сорта?
открывая твой паспорт, смотрясь в него, как в художественный портрет
из себя представляешь ты много ли? на какие нацелен страны?
тут сегодня взлетают в америку, мексику, грузию и алжир
у тебя в чемодане, казалось бы, нет больше места, и вот что странно —
ты на этом борту, вылетающем в Луго, единственный пассажир
закрывая глаза, представляешь, как воздух вдыхается по прилету,
совершенно другой, полный августа, пряностей, вечностей и травы,
там асфальт состоит из керамики, глины, развалин и терракоты,
и примерно сто тридцать причин причислять себя к солнечным и живым
и, казалось бы, в этом пустыннейшем городе нет ничего цветного,
и ты вертишь альбомы в руках, будто важный такой кинорежиссер,
смотришь на фотографии, и тебе кажется "ну, что тут такого?"
а потом прилетаешь и понимаешь, что "такого" тут — всё.
ника пила вино каждый божий вечер — вечер незамедлительно удавался
можно было представить, что время лечит, что этот день свершился и оправдался
ника бросала ключ от пустой квартиры сразу на стол, изысканно и картинно
новых статей (приди и прокомментируй) в общем хватало на столбики никотина
ну, и ее заблудшее альтер-эго яркой, красивой девочки из журнала
тридцать дурацких весен дождя и снега, тридцать холодных зим редактурных жалоб
ника мечтала: индии, просвещений, модных дизаинерских сумок и вкусных суши
чтобы хоть что-то — внутрь и проникновенно, чтобы поменьше выстрадать и разрушить
чтоб написать, что кто-то жует, не морщась, горький свинец, войну и несправедливость
я же им, думала, вовсе не заговорщик, я же — перо, чернила и рецидивы
и, признаваясь первой во всем, что важно (дружбе, любви, истерике и работе)
знала: дай бог, у каждого будет каждый, что просто сможет выслушать, сев напротив
Powered & design by Squarespace. / Design edit by Krists Saržants
